Разрушенные города,
Руины чувств и памяти осколки.
Ничто не будет раз и навсегда…
Нас время перемелет втихомолку…
Обветшалые здания сгинувших эпох. Что может быть в них притягательного? В упадке я одновременно вижу нечто и оттакливающее, и пленяющее меня. Пришедшие в запустение строения мне намного ближе, чем отреставрированные на скорую руку памятники архитектуры.
В забытых и заброшенных зданиях меня завораживает тот факт, что они являются хранителями загадочных историй о судьбах людей, о любви и ненависти, о разлуке и разочарованиях.
Отдых в стиле «глянец».
Как-то раз мы проводили отпуск на Балтике, в ее германской части. Бинц — фешенебельный курортный городок на острове Рюген. Его аккуратно выстроенные вдоль променады белые виллы придают этому населенному пункту вид курорта с обложки глянцевого журнала. Ничего здесь больше не напоминает о серых гэдээрошных реалиях, когда краски жизни были скудноваты, зато страха, безнадеги и тоски всем хватало слихвой. За какие-то двадцать лет Восточная и Западная Германии успели слиться в завидном симбиозе, уподобившись друг другу, словно давно женатые супруги.
Отдыхающие на этом курорте ведут по-немецки педантичную, чрезвычайно правильную отпускную жизнь: встают рано, ужинают до захода солнца, купаются, принимают морские ванны и гуляют по променаду, ложатся спать по часам. Утром, начиная с семи, они выстраиваются в стройные очереди за свежевыпеченным хлебом и булочками, неотъемлемой частью немецкого представления об удавшемся завтраке.
Отдыхать по строго налаженному расписанию, предсказуемо и неторопливо, чрезвычайно полезно для нервной системы. Несомненно, подобный отдых гарантирует долгую жизнь без всякого дискомфорта, однако он не вписывается в мои представления об идеальном отпуске. Более того, регламентированное однообразие вызывает во мне бурный внутренний протест! В местах благополучного бюргерского спокойствия меня тянет на приключения. И, как правило, я их нахожу. Или они меня?
Так случилось со мной и в этот раз.
Неожиданное открытие.
Утром я выхожу на пробежку так рано, что еще не успеваю столкнуться с достопочтенными бодро шагающими за хлебом бюргерами. Бегу из дома прямо на безлюдный пляж, а оттуда — по мелкой гальке вдоль берега в направлении, ведущем из города.
Рассветы на море – тема, на которую можно написать не одну диссертацию об отрешенности, медитации и поиске счастья. По утрам на пляже моя душа ликует от простора, свободы и … одиночества.
То и дело я перепрыгиваю через многочисленные зАмки из песка,выстроенные предыдущим вечером прилежными немецкими чадами под руководством их заботливых папаш.
Минут через пятнадцать зАмков становится все меньше, как и следов, оставленных после себя отдыхающими. Дальше начинается дикий пляж, в некоторых местах которого можно смело показывать себя во всей ничем не прикрытой красе нудистам. Чудь поодаль – пляж для владельцев собак.
Тонкая полоска соснового леса тянется вдоль всего побережья, защищая знаменитые балтийские дюны от разрушения ветром. Километра через три с небольшим я собираюсь повернуть назад в сторону города, потому что бежать по песку без привычки – не такое уж легкое дело. Но вдруг абсолютно неожиданным образом передо мной открывается вид на какие-то странные строения, спрятавшиеся за лесом. Издалека они напоминают длинный-предлинный поезд, уходящий в бесконечность. Что это может быть?
Любопытство не дает мне пробежать мимо, заставляя меня двигаться дальше в сторону загадочных построек. Сколько их там всего или это и вправду один единый комплекс?
Еще очень рано, и потому кругом – ни души. Где-то рядом есть указатель на кэмпинг, но и там все тоже пока еще спят. По узкой тропинке я бегу в сторону леса, туда, где можно поближе разглядеть загадочные дома.
Приблизившись, останавливаюсь и стою в оцепенении: огромная, простилающаяся больше чем на километр постройка – единый монолит! Пятиэтажное спартанскоего вида, без каких-либо завитиеватостей здание-поезд, предположительно эпохи монументализма, абсолютно заброшено, и нельзя не заметить, что здесь уже давно никто не живет: окна выбиты, двери подъездов стоят нараспашку. Тут и там на стенах – графитти. И вообще непонятно, были ли у этого дома когда-нибудь жильцы.
Перед зданием – площадь, выложенная плиткой, между которой во многих местах пробивается трава. Что здесь было раньше: место для собраний, парадов, соревнований? В некоторых местах– остатки забора из колючей проволоки и еще какие-то заграждения, похожие на противотанковые. Мистика да и только!
Я чувствую, как мое воображение начинает работать на полную катушку. Мне безумно хочется исследовать здание изнутри. Но от мысли, что я сейчас зайду одна в место, возможно, кишащее приведениями, мне становится немного не по себе. Я еще какое-то время бегу вдоль здания, а затем поворачиваю и направляюсь в сторону пляжа, затем — обратно в Бинц.
Там через Интернет я принимаюсь искать информацию о загадочном поселении. Поисковая машина выдает мне «Нацистский курорт Прора». Это и есть то место, куда меня случайно занесло. Оказывается, это был запланированный Гитлером крупнейший в мире курорт для граждан Третьего Рейха, проект, получивший гран-при на Всемирной выставке в Париже в 1937 году! Этот дом отдыха находился под эгидой нацистского профсоюза «Сила посредством радости». В стенах санатория общей протяженностью в четыре с половиной километра одновременно могли разместиться до двадцати тысяч отдыхающих «фольксгеноссен», т.е. в переводе «народных товарищей»!
Вся эта новая и неожиданная для меня информация ошарашивает меня. Кто бы мог подумать: совсем рядом с глянцевым городом Бинц, олицетворением представлений о месте роскошного отдыха, расположено другое, полное призраков ушедшей эпохи, со множеством нераскрытых тайн!
Загадки множатся, а с ними – и разгадки.
Спешу поделиться своими эмоциями с фрау Майер, управляющей виллой, в которой мы сняли свою квартиру. Это милая приветливая женщина лет семидесяти. Ее офис находится во флигеле рядом с нашим домом. Фрау Майер всегда готова прийти на помощь – не важно, с чем эта помощь связана.
Прохожу в офис госпожи Майер. Она встречает меня ласково и улыбается своей неподделно-теплой улыбкой. Эта улыбка делает ее похожей на простую русскую женщину.
Мы знакомы с госпожой Майер не один год, и между нами уже успели установиться дружеские отношения, включающие поздравления друг друга с Рождеством и даже обмен подарками.
Управляющая приглашает меня присесть, предлагает чай с печеньем. И так, за чашкой крепкого черного остфрисландского чая, я повествую своей собеседнице о своих недавних «открытиях». Фрау Майер выслушивает меня внимательно, и у нее на лице появляется какое-то печальное, немного задумчивое выражение.
«Да, милая моя, Вы не ошиблись, — вздыхая, говорит она, — Прора действительно кишит приведениями. Но курортом для «народных товарищей» она так и не стала, потому что вскоре после завершения строительства началась война. В страшные военные годы это здание пришлось очень кстати: там были лазарет и госпиталь, потом – приют для беженцев из Гамбурга и Восточной Пруссии, потом – казармы армии ГДР».
Я слушаю, затаив дыхание, а потом рассказываю госпоже Майер о том, какую притягательную силу оказывают на меня места, подобные Проре. Еще какое-то время мы беседуем с ней о том-о сем, прежде чем она неожиданно предлагает мне прогуляться с ней в Прору, чтобы осмотреть руины вместе. Я, конечно, в полном восторге. Что может быть лучше спутника в виде местного завсегдатая, когда идешь на экскурсию в исторические места?
И вот через пару дней я снова в Проре, но на этот раз – вместе со спутницей, свидетельницей прошедшей эпохи.
Рассказ госпожи Майер.
Мы долго бродим по бесконечно-длинным корридоррам заброшенного санатория. Штукатурка во многих местах облупилась и клочьями свисает с потолка. Кое-где еще остались обои на стене, зато на месте многих дверей зияют дыры.
Тем не менее немецкий порядок ощущается даже здесь, в этом безмолвном хранителе недавней истории: здание не захламлено, лишних вещей и мусора нигде не видно. Мы заходим в один большой зал, служивший некогда общественной душевой. Рядом с ним — уборные. Все сохранилось в отличном виде – и душевые, и длинные раковины, и писсуары.
Комнаты, которых, по словам моей собеседницы, раньше было целых десять тысяч, — малюсенькие, площадью в десять квадратных метров. Там помещались только лишь стол и две кровати. Если в отпуск приезжала семья, то ей давали две смежные комнаты. А вообще личного пространства человеку в те времена отводилось немного.
«Это у них такая политика была раньше, при Гитлере, — объясняет мне госпожа Майер. – Частную сфера, в представлении национал-социалистов, человек мог иметь лишь во время сна. Все остальную часть жизни гражданин должен был принадлежать коллективу, находиться на службе Национал-социалистической партии». От этих слов у меня – мурашки по коже. Любое ограничение личных свобод — будь то в Третьем Рейхе, ГДР, в СССР или в Северной Корее – в моем понимании, является преступлением государства перед гражданами.
По одной из таких комнат на третьем этаже фрау Майер ходит в странной задумчивости, словно измеряя размер помещения своими шагами. Затем она подходит к окну, откуда открывается великолепный обзор на все побережье. «Вы знаете, в чем особенность этого санатория? – спрашивает она меня и, не дождавшись ответа, продолжает. – Здесь из любой комнаты – потрясающий вид на море!»
Мы осматриваем с ней помещение, предназначавшееся для столовой, и фрау Майер рассказывает мне, что здесь был запланирован зал, где все двадцать тысяч отдыхающих должны были собираться на ежедневные утренние линейки, а также на концерты и театральные постановки, но и для того, чтобы в обязательном порядке слушать речи Фюрера.
После похода по руинам мы медленно бредем по пляжу обратно в Бинц, и фрау Майер, понемногу освобождаясь от своей задумчивости, останавливается, берет меня за руку и произносит с загадочной улыбкой: «Знаете, а мне ведь тоже пришлось пожить в Проре. Правда, тогда я была пока еще в материнской утробе».
Вот это да! Ушам своим не верю! Но как же так могло случиться, когда этот курорт никогда не был действующим? Фрау Майер, завидев на моем лице неподдельный интерес, предлагает: «Давайте я расскажу Вам свою историю. Но не сейчас. Я приглашу Вас как-нибудь к себе в гости на чай».
Приглашение.
Этого приглашения я прождала несколько дней. И вот на выходные я направилась в гости к фрау Майер, но не на чай, а «на кофе и торт», как обычно зовут в гости в Германии в послеобеденное время.
Маленький уютный домик госпожи Майер находится на другом конце Бинца, близ красивого, но сильно заросшего камышом озера. Бинц – курорт морской, и потому на это озеро отдыхающие заглядывают не так часто, если, конечно, они не проезжают этих мест на велосипедах.
Фрау Майер встретила меня в своем уютненьком, невероятно ухоженном палисаднике и сразу же провела меня в сияющую от безукоризненной чистоты гостиную. Я оказалась в царстве пресловутого немецкого порядка и традиций: светлые бело-голубые стены, белые кружевные занавески, часы с кукушкой, картина с морским пейзажем на стене, старинный круглый стол, покрытой вязаной крючком скатертью, кофейный сервис с морским узором и торт с облепихой, традиционной ягодой острова Рюген.
Некоторое время мы беседуем обо всем на свете, попивая слабенький кофе. Мы обсуждаем погоду, нравы отдыхающих, историю про безвременную кончину мужа бездетной госпожи Майер, а также времана ГДР и то, как воссоединение Германии изменило жизнь острова. Но сложно не заметить, что моя собеседница все не может решиться на разговор о своей личной истории.
В тот вечер она так и не рассказала мне ничего толком. Она подошла к серванту, открыла один из его ящиков и достала оттуда очень старую жестяную шкатулку. Своими изнуренными трудом руками она поставила шкатулку на стол и открыла ее, повернув несколько раз ключик замка. Затем она протянула мне три конверта.
«Это письма моей матери моему отцу. Все они написаны до моего рождения. Ступайте домой и прочтите их внимательно. Пока разговоры неуместны. Из этих сток Вы сами все поймете, — медленно промолвила фрау Майер. – Только умоляю Вас, верните мне эти бумаги в целости и сохранности».
Я поняла, что моей знакомой трудно сейчас говорить о своих родителях, и потому не стала задавать лишних вопросов, лишь пообещав вернуть письма в скором времени. Пожелтевшие, истрепанные временем конверты я несла, как драгоценный трофей, и до самого дома мне сложно было поверить в то, что мне его доверили!
Поздно вечером я раскрыла первое письмо и, начав читать его, не могла удержаться от того, чтобы на одном дыхании дочитать все письма до конца.
Письмо первое.
«Мой милый Генрих! Дорогой, любимый и единственный друг!
Вот уже пятый день, как я в пути. Море спокойно, погода прекрасная, хотя пока еще слишком прохладно по утрам. На море почти нет качки, и я чувствую себя более-менее сносно. Хотя по утрам мне непросто вставать, потому что меня подташнивает и кажется, будто бы я в жизни больше не смогу ничего взять в рот. Но как только я выхожу на палубу – солнечный свет творит чудеса: я оживаю каждой клеточкой тела, улыбаюсь солцу и ветру. Свежие силы вселяет в меня также моя надежда.
Я верю в то, что наша разлука – ненадолго. Иначе как мне вынести все то, что уготовано мне судьбой?
Когда ты провожал меня и заключал меня в свои объятия, мне казалось, что ты — это и есть Бог, что любовь бывает именно такой, безусловной и чистой. Боже мой, ты даже не представляешь себе, как мне хотелось, чтобы вдруг наступила вечность и чтобы мы так и остались стоять в обнимку и уже больше никогда не расставались.
Скажи: у тебя иногда бывает такое, что в самые счастливые моменты твоей жизни тебе хочется умереть? Умереть, потому что ты знаешь, что такое счастье может больше не повториться.
Так было у меня с тобой. Но я верю в тебя. И новая жизнь, которую я ношу под сердцем, — залог нашего будущего еще большего счастья, ведь это так, милый?
Все-таки иногда меня терзают сомнения, и я мучаюсь от мысли, что ты не привязан ко мне так, как я к тебе. И я не знаю, действительно ли тебя осчастливила новость о том, что у нас скоро будет ребенок. Я понимаю, что все это нервы, что во всем виновато мое неуравновешенное, зыбкое состояние, но все равно каждый раз я перекручиваю в памяти ту беседу, когда я сообщила тебе эту новость.
Ты был ошарашен, удивлен, ты долго не мог произнести ни слова. Но потом, когда ты заговорил, я почувствовала, что со мной рядом настоящий мужчина, с которым мне не должно быть страшно даже в самую ужасную бурю. «Мы вместе все решим, не волнуйся и не переживай!» — сказал мне ты, и в каждой нотке твоего голоса чувствовалась несгибаемая воля и сила.
А потом ты купил мне билеты на пароход, сказав, что это будет хорошее путешествие, чтобы развеется и немного прийти в себя. А для того, чтобы и дальше у меня было какое-то интересное занятие, ты нашел мне эту работу, подготавливать курорт Прора для его первых посетителей.
Но почему, почему ты думаешь, что именно то «дело», которое ты придумал для меня, отвлечет меня и развеет? Мне очень одиноко сейчас и не с кем разделить ни мою радость, ни мои новые заботы. Я с намного большей радостью находилась бы все это время рядом с тобой, мой любимый. Я понимаю, что у тебя – ответственная работа и что ты нужен Родине, что каждую минуту ты должен быть в боевой готовности, чтобы служить Рейху, партии и нашему Фюреру. Я все это осознаю. Мы стоим на пороге великих перемен. И ты должен находиться в первых рядах. Но почему, почему мне от этого совсем не легче? Почему я не могу быть рядом и поддерживать тебя, почему должна плыть так далеко, на какой-то незнакомый остров в Балтийском море?
Но я не ропщу, а стараюсь смело смотреть в глаза будущему. Люди так наивны, полагая, что могут вершить свою судьбу. Все в руках божьих.
Нежно тебя обнимаю, безумно люблю и мысленно целую.
Твоя Эмилия».
Письмо второе.
«Мой милый Генрих!
Прошло две недели, целых долгих четырнадцать дней. От тебя ни строчки. Как ты там? Что с тобой? Как проходит твоя жизнь, работа, о чем ты думаешь, что намечаешь, чем заполнены твои дни? Мне интересно знать про тебя все, вплоть до самой маленькой детали.
Когда мы любим человека, нам становится важным все, что связано с ним, даже то, что со стороны кажется второстепернным или, может быть, смешным. Помню, ты говорил мне про твоего брата, что у него были какие-то проблемы. Пожалуйста, напиши, как разрешилось то дело. Помню, на тебе лица не было, когда ты рассказывал мне о брате. И тогда я поняла наверняка: ты прекрасный человек, добрый, отзывчивый и порядочный, тебе плохо, когда плохо твоим близким. Ты мой герой, и я в тебе не ошиблась. Не может быть иначе, ибо я это вижу и чувствую. И самое главное: Я ДОВЕРЯЮ ТЕБЕ и верю в тебя.
Между тем, я уже в Проре. Тут все новое, все сверкает и ждет своих первых посетителей. Курорт поразил меня своими габаритами. Он похож на гигансткую фабрику отдыха. Когда находишься в одном конце здания, его другого конца не видно. Трудно себе представить, что будет здесь, когда весь жилой комплекс заполнится веселым гомоном отдыхающих.
Мне выделили комнату, крошечную, но уютную. В ней есть стол и две кровати, а также раковина с водой. Каждое утро я любуюсь морским пейзажем, открываю окно и вдыхаю в себя чистый сосновый воздух. Ты был прав, отправив меня сюда: для женщины в моем положении лучше места для здоровья быть не может.
Право, я не знаю, справлюсь ли я с поставленными передо мною задачами, но стараюсь делать все, как можно лучше, чтобы, не приведи Господь, не подвести тебя и твой авторитет. Ты ведь знаешь, я не очень интересуюсь политикой и идеологией, и по жизни меня ведет только твоя любовь и сознание того, что мы скоро будем вместе.
Меня определили помощницей заведующего по идеологической части. Мы занимаемся разработкой расписания дня для наших отпускников. Распорядок дня примерно таков. Рано утром – линейка, подъем флага, гимн и утренняя гимнастика на большой площади, потом – завтрак, политинформация и водные процедуры. Обед в полдень. После обеда – кружки по интересам, библиотека, купание, прослушивание речей Фюрера, полдник. После – соревнования и спортивные секции. После ужина запланированы всевозможные мероприятия по политпросвещению и идеологической подковке отдыхающих. Все это будет проходить в кафе, которое пока еще строится. Представь себе: тут есть даже помещение для театра, куда могут поместиться все отдыхающие вместе!
Чем ближе к открытию сезона, тем меньше времени у меня остается в личном распоряжении. Вот-вот за мной придут коллеги. С 16 по 18 у нас интенсивный курс по политагитации.
С нетерпением жду весточки от тебя!
Нежно тебя обнимаю.
Твоя Эмилия».
Письмо третье.
«Дорогой Генрих!
Чем дольше я не получаю от тебя вестей, тем больше мое ощущение, что все, что случилось с нами – сон или галлюцинация. И если бы не ребенок, сердце которого бьется под моим собственным, я бы легко поверила в это.
Извини, я стала слишком ранимой. Говорят, нервы беременных женщин тоньше шелка. И, кто знает, может быть, это даже хорошо, что ты не пишешь мне. Ведь лучше никаких новостей, чем плохие новости.
Однако тешить себя надеждами мне становится все труднее, потому что новости, поступающие по радио, не вселяют надежды. После нашего триумфального вхождения в Австрию и Чехословакию мы вместе с СССР разделили Польшу. Мы растерзали независимое государство, словно венский шницель! Чего ждать нам дальше? Что предстоит нам всем пережить? Какой мир увидит наш еще не рожденный ребенок? Мир, полный зверств и жестокости? И все это — ради одной великой идеи?
Извини, я не должна писать всего этого. Но не могу не писать. Потому что эти письма – единственный способ избавиться от наболевшего. По ночам мне не спится. Мысли кружатся в голове безудержной каруселью. Это мысли о будущем нашего зыбкого мира, охваченного какой-то безумной лихорадкой, а также мысли о нас с тобой и о нашем ребенке.
Я и вправду ничтожно мало знаю о тебе. Все, что мне известно: ты из старинного рода, и твое воспитание наделило тебя галантностью и хорошими манерами, ты интересный и смышленный собеседник, который умеет пользоваться своим шармом и природным обаянием. Ты добр, благороден, ты … Мой бог, я бы все отдала за то, чтобы сказать тебе все это прямо в глаза! Но увижу ли я их когда-либо снова?
Но, милый, твоя сдержанность и безумная недосказанность, царящая между нами, сводят меня с ума. Мне известно про тебя ничтожно мало. Иногда мне кажется, что я вовсе ничего про тебя не знаю. Ты нередко упрекал меня в том, что я обижаюсь. Но, любимый, это была не обида, это совсем другое. Помнишь, во время наших коротких встреч ты каждый раз обещал мне что-то объяснить и растолковать, рассказать мне о чем-то, что очень важно, но этого потом не происходило, ты уходил от разговора. И я так и не поняла, боялся ли ты этого разговора или просто не решался его начать. Я не хочу думать о том, что ты струсил. Я гоню от себя эти мысли.
Наша встреча, как цунами, полностью вымыла почву из-под моих ног и лишила меня рассудка. Встретив тебя впервые тогда, на балу в Гамбурге, я мгновенно осознала, что ты – это и есть мое предназначение, что без тебя моя жизнь будет лишена всякого смысла. Потому я приняла тебя всем своим существом, без расспросов и ожиданий, доверившись тебе целиком. Я расстворилась в тебе, и за это мое всецелое доверие Небо подарило мне короткие часы блаженства.
Мудрые люди говорят, что плохо жить, слушая лишь рассудок. До встречи с тобой я жила, руководствуясь именно им. И потому наше знакомство стало для меня роковым: ты научил меня жить иначе. Я узнала, где мое сердце, и я почувствовала, что оно у меня безразмерно.
Но за счастье тоже когда-нибудь нужно платить. И теперь каждый день несет с собой новую неопределенность. ДО недавнего времени я любила прогулки в тумане, наслаждение от чувства неопределености. Но ведь тогда я еще не подозревала, что значит жить наощупь день ото дня. Боюсь, для меня начинается именно такая жизнь.
В связи с изменившейся ситуацией в нашем санатории пока не собираются принимать отдыхающих. Вся наша подготовка, как оказалось, была напрасна. Всех нас перевели в режим ожидания. Пятьдесят с лишним сотрудников уволены, в их числе и я. Мне сказали, что теперь здесь будет нужен не курортный, а медицинский персонал, потому что в случае большой войны здесь разместится лазарет и госпиталь. Мне пришлось перебраться в близлижащий Бинц, где мне повезло устроиться работать экономкой в одной достопочтенной семье. Но боюсь, там я продержусь недолго.
Наш ребенок увидит свет уже через месяц. Даст Бог, и это будет чудесный здоровый малыш, похожий на тебя, такой же умница и красавец. Но мне почему-то страшно, что, может случиться так, что ты вовсе не узнаешь о его рождении. Мои надежды получить от тебя весточку с каждым днем убывают, как убывает день по мере вступления осени в свои права. Неужели, любимый, мне уготован мрак?
Когда мы любим, наша душа облагораживается. Вот и я утешаю себя тем, что если я люблю тебя по-настоящему, то буду желать тебе счастья независимо от того, есть ли в твоем сердце место для меня или нет. И потому я молю Бога лишь о том, чтобы ты был жив и здоров.
Твой сердечный друг Эмилия».
Эпилог.
Я закончила чтение и поняла, что нахожусь в состоянии, близком к трансу. Эти строки перенесли меня в далекий мир прошлого и заставили интенсивно пережить то, что испытала сам автор. Сделать это было несложно, потому что перед моими глазами то и дело воскресали руины Проры, откуда Эмилия писала свои послания, а дорисовать остальное не составляло особого труда. Пронзительные слова молодой женщины, распахнувший свое сердце, тронули меня до глубины души.
На следующий день я с нетерпением ждала встречи с госпожой Майер. От нее я узнала про завершение той истории.
На протяжение всей войны Эмилия работала медсестрой в госпитале в Проре. Таким образом ей худо-бедно удалось прокормить себя и свою маленькую дочь. Она трудилась, не покладая рук, и так никогда не вышла замуж, хотя женихов у нее было, хоть отбавляй. Она больше не писала писем любимому, потому что ответа от него так и не получила. Своей дочери она рассказала о том, что ее отец погиб во время войны.
Эти письма переслали Эмилии родственники Генриха после завершения войны. От них она узнала о том, что ее возлюбленный на самом деле погиб в советском плену. Может, так оно было и лучше для нее. Потому что, кто знает, как бы Эмилия восприняла известие о том, что у героя ее сердца до встречи с ней уже была семья, причем, даже не одна.
Фрау Майер показала мне фотографию отца. На карточке – холеный ариец, с точеными чертами лица, ухоженный и, кажется, немного самовлюбленный. О чем думал он, читая письма девушки, полные любви, грусти и тоски? Неужели у него так ни разу и не дрогнуло сердце? Безусловно, его короткая жизнь была яркой и полной впечатлений. А Эмилия? Скорее всего, она оказалась лишь тусклым пятном в яркой череде его воспоминаний, причем пятном с неприятным послевкусием. Познал ли Генрих когда-либо любовь? Или настоящие чувства так и осталась для него чем-то непостижимым? Сплошные вопросы, ответы на которые уже не найти.
Фрау Майер, словно угадав мои мысли, заметила: «Красавец и ловелас, мой отец имел привычку заводить романы на стороне, покоряя сердца женщин и, видимо, не особо задумываясь о последствиях. Говорят, некоторые женщины даже вскрывали себе вены из-за несчастной любви к нему. Тем не менее моей матери повезло немного больше, чем другим. Он хотя бы успел позаботиться о нас, отправив мать на работу в Прору. И на том ему спасибо».
История, поведанная мне госпожой Майер, долго не выходила из моей головы. И это была всего лишь одна из немногих тайн мертвого города Проры. Мне даже страшно представить себе, сколько еще загадок скрыто в руинах грандиозного курорта, так никогда таковым не ставшим.
Тбилиси, 17 ноября 2016