Репортаж с непризнанной границы.
Сегодня – семь лет со дня начала российско-грузинской войны, трехдневного блиц-крига, последствия которого вышли далеко за границы Грузии и теперь бушуют в Украине. Годовщина – это всегда еще один повод вспомнить, задуматься и сделать выводы. Интересно, какие выводы делают по ту сторону границы, потихоньку передвигая ее все дальше на юг, вглубь Грузии?
Очередные передвижения пограничных отметок, которые произошли в июле вдоль административной границы между Грузией и Южной Осетией в селах Орчосани и Цителубани, дали Грузии новый повод задуматься о насущности нерешенной проблемы.
Существует ли перспектива возврата грузинских территорий после того, как возник идентичный инцидент с Крымом, а также с Восточной Украиной? Можно ли договориться с Кремлем или стоит готовиться к новой войне? Вот вопросы, которые задают себе в Грузии очень многие.
Спустя два года после моего последнего репортажа из Цхинвальского региона я поехала снова на ту границу, на которую многие мои грузинские друзья предпочитают не ездить. И я их опасения, конечно, понимаю. Дело в том, что в той местности нередко задерживают людей, нечаянно заступивших на «чужую» территорию. Задерживают, разумеется, не грузинская сторона.
Моя поездка на границу получилась спонтанной. Чуть ли ни в последнюю минуту мне сообщили, что в приграничном селе Эргнети под эгидой европейской миротворческой миссии EUMM состоится внеочередная встреча группы „Превенция конфликтов и создание ответных механизмов» (IPRM), в которых обычно участвуют три стороны, т.е. грузинская, южноосетинская и российская. В рамках таких встреч разговор обычно идет не о вопросах политики, а о путях и методах разрешения локальных конфликтов, где непосредственно задействовано местное население, например, о задержаниях при «незаконном переходе границы», о спорах на счет доступа крестьян к своим земельным участкам, а также о походах в церкви и на кладбища, а также о посещении родственников, живущих по обе стороны бывшей административной границы, которая уже успела обрасти колючей проволокой.
Пресс-секретарь миссии EUMM Джон Дарнин любезно пригласил меня на внеочередное заседание группы, поставив одно условие: все передвижение – исключительно самостоятельным образом, т.е. не на транспорте EUMM, т.к. миссия не берет на себя ответственность за безопасность журналистов. Я решила ехать в Эргнети на своей машине одна после того, как несколько моих друзей отказались составить мне компанию.
Село Эргнети находится примерно в 30 км от города Гори. Дорога туда из Тбилиси занимает чуть больше часа. Когда я остановилась на одной из автозаправок недалеко от Эргнети, сотрудник станции, видимо, поняв, куда я еду (дело в том, что до меня по этой дороге уже проехал большой конвой джипов EUMM), вдруг удивил меня вопросом: «Ну что – будет новая война?» Неожиданный вопрос. Я удивилась и покачала головой: «Надеюсь, нет, не будет».
Доехав до конца села, я уткнулась в массивные стены и коридоры из автошин, сложенных друг на друга и закрепленных так, что получились настоящее противотанковые сооружения. Вокруг –полицейские и колонна из запаркованных на обочине машин разных международных организаций, среди которых большинство – от миссии EUMM.
На саму встречу группы по разрешению конфликтов нас журналистов не пустили, предоставив нам возможность поучаствовать лишь в ее открытии и закрытии.
Закрытия я решила не дожидаться. Вместо этого взяла коротенькое интервью со спикером миссии, после чего сфотографировала полевую палатку, где проходила встреча, запечатлела вид на город Цхинвали, расположенный в максимум 1,5 км от села Эргнети, а также не упустила возможность постоять рядом с никем не признанной границей, а также с бетонными ограждениями, в ста метрах от которых развеваются южно-осетинский и российский флаги.
Беседовать с официальными лицами, конечно, забавно. Но, во-первых, подобные интервью я уже проводила два года назад, а, во-вторых, у меня в Тбилиси еще предстояло интервью с главой миссии ЕUMM Кястутисом Янкаускасом. К тому же, по большому счету, намного интереснее узнать другое: как живется людям в этой опустевшей местности, что они думают, на что надеются, чего боятся?
И вот я уже направляюсь в село. На главной дороге людей вообще не видно. Потому сворачиваю направо и решаю ехать вглубь села по грунтовой дороге до тех пор, пока кого-нибудь не встречу.
Мне радостно от того, что мое общение с местными жителями пройдет без лишних свидетелей, ведь вопросы, которые я собираюсь задать, очень щепетильные и не каждый захочет говорить об этом с незнакомыми людьми. И если для журналиста подобное общение – это все лишь путь для написания одной из своих рабочих историй, то для людей – это целая жизнь, нередко сломанная, скомканная и изувеченная войной. Помню это по прошлому разу. Тогда, два года назад, ни в селе Дици, ни в Хурвалети люди не горели желанием делиться со мной рассказами о своей беде. И правда: что в этом толку? Потому решаю быть предельно корректной и неназойливой.
Село Эргнети необычайно красиво уже потому, что расположено прямо посреди цветущих садов. В полдень тени от старых деревьев играют повсюду — на земле, на домах и заборах. Прямо-таки райские места.
Дорога сворачивает влево. Вдруг какое-то старое разбитое такси перегораживает мой путь. На лавочке перед домом сидят четверо мужчин, один из которых быстро вскакивает, чтобы перепарковать свой автомобиль и уступить мне дорогу. Я киваю в знак благодарности, но сама припарковываю свою машину в стороне, рядом с еще одной машиной, «Жигули», полностью разбитой.
Выхожу, здороваюсь. Рассказываю, кто я и зачем приехала. Меня приглашают сесть на лавочку, побеседовать.
«Красиво тут у вас! – говорю без лукавства. – Настоящий рай!» «Правда? — удивляются мои собеседники. – До войны намного лучше было. В 2008 году все разрушили. Не то стало. Все разъехались. Трудно стало людям жить. Молодежь уехала, только старики остались».
Узнаю, что из двухсот деревенских домов сто пятьдесят было разрушено. Причем, не все разрушили за три дня. Большинство домов сжигали позже, в конце августа, когда осетины перенесли границу дальше на юг и Эргнети на какое-то время очутилось на территории самопровозглашенной республики Южная Осетия.
Говорят, что школу, хоть и оставили целой, но разграбили, компьютеры унесли, стекла разбили. Школа, она и сейчас есть, правда, детей в ней уже нет почти.
А чем тут, интересно, люди сейчас живут?
Худощавый интеллигентный мужчина, Ника, 38 лет, отвечает: «Сельским хозяйством. Но трудно тут жить. Потому что с 2006 года, это еще гораздо раньше войны, у нас была с Россией другая война: российское эмбарго на наши продукты, и после 2006 года цены на с/х товары сильно упали. Потом разные другие политические и экономические войны были: то Россия газ нам перекрывала, то электричество. В конце концов, она ничего не добилась, в последствие была война, уже прямая».
«Но ведь эмбарго торговое сняли уже. Почему теперь трудно заработать на сельхозпродукции?» — «Эмбарго-то сняли, но все новые и новые барьеры создают, которые для нас – все равно, что эмбарго: пошлины там разные, и наш товар все равно не идет. Нерентабельно, столько преград искусственных. Официальных преград нет, но раз не идет товар, значит, это так».
«А вот так совсем рядом с Цхивали вам жить не страшно? Вдруг опять бабахнет?» — спрашиваю я.
Ника тяжело вздыхает: «Нет, не страшно. Страшно то, что людей разъединили. Страшно это. У меня очень много было друзей-осетин. Теперь я уже не могу с ними общаться. И много родственников-грузин жили в Цхинвали и в грузинских деревнях Цхинвальского района. И они все стали беженцами, и они разбросаны по всей стране. И нет общения. Нет связей. Трудно».
Оказывается, Ника даже учился в Цхинвали, это же – совсем рукой подать! Закончил там шесть классов. Но потом, во время разных войн, ему пришлось ходить в школу в Гори, что в 30 км отсюда. «Это уже не учеба была. Я школу так и не закончил».
Малхазу, двоюродному брату Ники, тоже не страшно жить на границе. «Война — вообще-то страшная вещь, но люди привыкли к ней еще с девяностых. А сейчас уже привыкли к миру. Не дай бог, что-то опять начнется. Все может произойти. Это от политики зависит, не нам решать», — говорит Малхаз.
Раньше Малхаз гонял из Грузии машины из Америки. Сейчас что делать, не знает. Если заниматься сельским хозяйством, как Ника, выращивая фрукты, то, если сезонный доход распределить на весь год, в месяц выходит 300-400 лари. Это скудно, прожить с такими деньгами можно еле-еле.
«Может, все-таки уехать отсюда? Многие ведь уехали?» — не унимаюсь я.
Малхаз: «Нет, родина – она все-таки родина. Просто трудно в чем? Раньше жили нормально: родственники всякие, друзья, мы там родились, выросли в Цхинвали, школу там закончили, институт. А потом уже с 1990ых – всё. Потом снова помирились, а потом в 2008 всё вообще разрушили, все абсолютно. И вот до сих пор видите сами, как тут. Раньше здесь народа полно было. Радовались люди, все было прекрасно. А сейчас трудно».
Мне повезло: Малхаз, только что вернулся из Киева. Говорит, что долго жил в Украине, в разных городах работал, но теперь и там стало «не очень», вот он и вернулся, чтобы осмотреться дома и, может, остаться.
Как ему Саакашвили в роли губернатора Одессы? Малхаз смеется: «Очень даже ничего. Украинцы не верят, но я им говорю: «Если он взялся за дело, то добьёт своё. Он такой». – «А в Грузию он вернется, как Вы думаете?» — «Думаю, нет. Но его же давно приглашают: «Приезжай, батоно Миша!». Но он не хочет. Он знает: ему тут быстро вспомнят старые грехи», — смеется мой собеседник.
Но видно, что здесь сейчас тут людям не до Саакашвили: своих проблем хватает.
Многие боятся новой войны, тем более – после того, что случилось в Украине. «Может, все-таки помирится Грузия с Россией как-нибудь?» — спрашиваю я. – «Можно помириться, если Россия будет относиться к нашей стране как к союзнику, а не как к государству, которое нужно наказывать все время. Власть поменялась в нашей стране. Эта власть нынешняя много шагов сделала, чтобы нормализовать ситуацию, но с российской стороны нет никаких ответных шагов. Они смотрят на нас как на страну, которую нужно все время наказывать, и могут предложить только одно: «Вам плохо, но если не будете нас слушать, вам будет еще хуже». Они больше предложить ничего не могут. Единственное, если что-то может измениться, им нужны десятилетия, чтобы понять, что мы можем быть союзным государством и нормально сосуществовать, но им это не понять», — рассуждает Ника.
«Может, они злятся на Грузию за то, что она хочет вступить в ЕС и в НАТО?» — не унимаюсь я. – «Грузия не захотела бы никогда ни в НАТО, ни в Евросоюз, если бы не было в 1990ых годах абхазского и цхинвальского конфликта, которые были инициированы Россией. Но даже после этого можно было все урегулировать, возвратить беженцев, все это можно было со временем восстановить, но никаких существенных шагов Россия не предпринимала, все делала только на бумаге, и ни один беженец не мог возвратиться. Отсюда и пошло, что Грузия как бы смотрела-смотрела в сторону России, ничего не получилось, и у Грузии другого выхода не оставалось. Вы сами подумайте, Грузия – это аграрная страна, вся наша продукция шла в Россию», — объясняет Ника.
Я спрашиваю, как бы мне тут в деревне поговорить с кем-то из людей старшего поколения. И неожиданно Ника приглашает меня к себе домой, чтобы я пообщалась с его родителями.
Мы проходим мимо нескольких соседних домов, полуразрушенных и так до сих пор и не восстановленных. Ника открывает калитку и ведет меня по узкой тропинке мимо сарая и фруктового сада, где растут розы, искусно постриженные кусты и увешанные плодами персиковые деревья, по направлению к маленькому домику, стоящему перед большим особняком, тоже полуразрушенным.
Ника объясняет мне, что их старый, построенный еще дедушкой дом с огромным балконом, был сожжен во время войны. «Помню, у нас раньше на балконе был целый сад из комнатных растений, что даже люди с улицы приходили полюбоваться. И когда зимой мать заставляла нас детей заносить все цветы в дом, боже мой, как я ненавидел тот день! А вот сейчас я с такими чувствами всё это вспоминаю!» — вздыхает Ника.
После войны на средства Верховного комиссариата ООН по делам беженцев семье Касрадзе помогли построить маленькую времянку, чтобы они могли и дальше ухаживать за садом. Получилось так, что семья вернулась в этот домик, где только одна комнатка, совмещавшая и кухню и спальню, и прожила в нем целые четыре года, прежде чем им удалось восстановить три из восьми комнат старого дома. Гараж, куда попала бомба, до сих пор разрушен.
Нам на встречу идет милая приветливая женщина, Мадина, мать Ники. Отец, которого мы застали за обедом во времянке, вежливо здоровается, поднимается и уходит.
Мать Ники говорит по-русски совершенно без акцента. Оказывается, она – татарка из Казани, живет в Грузии уже больше 40 лет. Мадина немногословна.
«Грузинский Вы хорошо знаете?» — спрашиваю я. – «Знаю, конечно, за три месяца выучила. Читать и писать тоже умею». – «Значит, Вы тут уже по-настоящему на родине?» — «Конечно. Родина там – где моя семья». – «Какие годы были лучшими в Вашей жизни здесь?» — «Семидесятые-восьмидесятые, конечно. Мы и тогда бедно жили, но очень мирно и весело, — вспоминает Мадина. – Но в девяностых все закончилось».
У Мадины – две дочери и сын, Ника, холостяк, признается Мадина, вздыхая в сердцах.
Ника говорит, что не будет мешать нашей беседе и идет во времянку, чтобы приготовить нам кофе. Потом он тщательно моет под краном во дворе только что сорванные с деревьев персики, предлагая нам их к кофе.
Мы сидим на лавочке перед времянкой, и я не могу налюбоваться вдоволь на сад, на ухоженные кусты, разноцветные розы, усыпанные плодами персиковые и яблочные деревья. Сейчас я понимаю, почему этот регион слывет фруктовым садом Грузии.
«Правда, очень у вас тут красиво!» — говорю я. Мадина улыбается: «Красиво – это да. И земля здесь хорошая, но вода нужна, поливать надо часто. А после войны нам с той стороны перекрыли канал. До прошлого года не было воды в поле. В прошлом году сделали, но всем не хватало. И с помощью других стран нам поставили мотор, он качает воду из реки в канал и потом напором сюда, чтобы поливать можно было. В этом году воды, наконец, хватает».
Про войну с Россией, которая началась 8 августа, Мадине вспоминать тяжело.
«Когда бомбить начали, мы уехали. Это было седьмого числа. На двор выйти нельзя было. Пятого числа мои внуки тут еще были, мы все наверху спали, на втором этаже, но потом спустились на первый этаж: там безопасней было. Когда стрельба начиналась, внуки накрывались одеялом, чтобы ничего не слышать. А когда заканчивалась, они открывались и крестились: «Боже, спаси Грузию». Пять годиков было моему внуку тогда! Очень сильно стреляли, даже третьего числа! Мне даже корову не разрешали доить: говорили, что пуля попадет. Так сильно стреляли оттуда!»
Как и многие другие дома в деревне, во время трехдневной войны, дом никиной семьи пострадал не сильно. А когда семья уехала из села незадолго до войны, российские войска с осетинами пошли сюда, они стреляли из танков. «Как это всё не сгорело, не знаю. Вот тот соседний дом во время стрельбы загорелся и сгорел. А наш дом числа 25 августа подожгли, тогда осетины ходили и сжигали дома. Когда война, всякое случается. Когда никто не воюет, все уже люди выехали, они ходили и сжигали дома. 25 числа сожгли, тогда уже войны не было, они встали там около Каратели. Сделали себе там границу. Когда мы вернулись, виноград был собран, от дома – одни стены и ничего. У нас было две коровы и большая свинья, все пропала, и курицы, и урожай наш они собрали».
«Это россияне были!» — говорит Ника в сердцах. – Даже если и исполняли все осетины, то российские солдаты стояли рядом и на все это смотрели, какая тогда разница, кто совершал эти преступления?»
Говорить о политике в какой бы то ни было форме Мадина не желает. И как только Ника заводит разговор на эту тему, она резко делает ему замечание по-грузински.
Мне интересно, а знают ли они, как живется людям там, за границей, в Цхинвали? «Откуда нам знать!?» – в сердцах восклицает Ника. Но потом признается, что цхинвальские телеканалы у них идут, но они их не смотрят: «Там одна пропаганда — про то, что власть Путина – правильная. Вот раньше, до войны, там были разные ток-шоу, более демократические передачи. Я помню, последние годы перед войной тему про Грузию у них запретили вообще. Потому что Грузия тогда развивалась быстро». Потом мой собеседник сокрушается: «Мы не знаем, что там в Цхинвали. Но кто хочет добиться чего-то от жизни, таких в Цхинвали не осталось, я уверен. Есть такие же, как мы: им просто некуда деваться. До 2008 года они в Осетии и вправду были свободными и независимыми: ни Москва их не контролировала, ни Тбилиси, а сейчас они под жестким контролем».
У какого правительства более правильная политика по отношению к Москве: у прежнего или у нынешнего? Ника задумывается и говорит, что трудно сказать: «Тогда, во время Миши, был определенный взгляд на этот конфликт и определенные действия, которые можно было понять. А сейчас ничего понять невозможно. Миша всячески старался привлечь внимание мирового сообщества к Грузии. Нынешняя власть все время все умалчивает и упрятывает, как будто проблем нет. Но, с другой стороны, внутри страны при Мише была жесткая политика, но зато тогда был порядок. У всего есть плюсы и минусы. Сейчас свобода, но порядка мало. И сейчас не видишь развития, и надежды нет. Тогда хоть какой-то подъем был, и надежда была».
А от наблюдательной миссии EUMM толк какой-нибудь есть? «Они, конечно, не будут воевать за нас, если снова война. Мы таких надежд не питаем. Но они хотя бы зафиксируют, если что случится. И это уже хорошо».
Я прощаюсь со своими гостеприимными новыми знакомыми, и Ника ведет меня обратно туда, где запаркована моя машина. По пути к машине мы останавливаемся около огромного старого шелковичного дерева, на котором висят огромные белые ягоды, сладкие, как сахар. С помощью Ники я собираю их и направляю прямо в рот, и не могу остановиться: вкусно. «Здесь не простая деревня, — думается мне. Ведь и вправду — райские места!»
На лавочке перед домом Малхаза сидит его пожилая мама, осетинка. Оказывается, она вообще не говорит по-русски.
В тот день я, конечно же, пообщалась не только с Малхазом, Никой и его семьей. Но мне кажется, истории этих людей достаточно, чтобы показать то, что случилось во время последней войны, а также то, что какие от нее последствия – моральные, психологические и физические.
Эпилог.
Напоследок лишь немного голых фактов.
По сведениям главы миссии EUMM Кястутиса Янкаускаса, в прошлом году на административной границе с Южной Осетией было зарегистрировано 150 задержаний местных жителей представителями южноосетинской стороны. Люди задержаны при «незаконной попытке пересечения границы» во время своих походов на приграничные кладбища и в церкви, во время поиска заблудившегося скота, а также во время сбора в лесу ягод, грибов и любимой в народе съедобной травы джон-джоли. Срок задержания составляет примерно несколько дней. Размер штрафа за «нарушение» — от 2000 до 3000 российских рублей.
Тбилиси — Берлин, июль – август 2015